I

87

88


89

прежде всего. Дальше в том же томе "Нового в зарубежной линг­вистике" [Новое в зарубежной лингвистике 1982] мы встречаем термин концепт в переводах текстов Рассела, Карнапа и Патнема.

Таким образом, использование термина концепт вначале было связано с расширением предметного поля лингвистики за счет ее взаимодействия с философией. Далее наполнение термина определилось не столько расширением в сторону психологии, сколько сдвигом ценностных ориентаций.

Когда интересы лингвистов, притом таких влиятельных, как А. Вежбицка, стали фокусироваться на том, что Бенвенист называл "человек в языке", возникла необходимость задуматься о другой трактовке смысла как такового. Разумеется, смысл мож­но трактовать как абстрактную сущность, формальное пред­ставление которой не связано ни с автором высказывания, ни с его адресатом. Просто такой подход перестал быть для лингвис­тов ценным занятием и отошел на задний план. Интерпретация термина концепт стала ориентироваться на смысл, который су­ществует в человеке и для человека, на интер- и интрапсихичес-кие процессы, на означивание и коммуникацию.

Как известно, еще Гумбольдт понимал язык как "мир, ле­жащий между миром внешних явлений и внутренним миром че­ловека" [Гумбольдт 1984]. Казалось бы, принимая эту позицию, нельзя изучать смыслы вне того, без чего они лишаются модуса существования — без внутренних миров их носителей. Иными словами, смыслы нельзя исследовать в отвлечении от говорения и понимания как процессов взаимодействия психических субъек­тов.

Вспомним, однако, что магистральный путь лингвистики XX века— включая лингвистическую семантику— изначально вовсе не предполагал подобного подхода. Почему? Прежде всего потому, что ценностные ориентации ученых были совершенно иными. Одно дело — соглашаться с Гумбольдтом и Бенвенистом. И совершенно иное дело — считать, что именно эти вопросы яв­ляются самыми важными, ценными, теми, которым стоит посвя­щать жизнь.

XX век в лингвистике, да и в других гуманитарных науках прежде всего ценил "строгость". В соответствии с такими уста-

)

90

новками отношение "внутренний мир человека — язык" законо­мерно оставалось за пределами того, что полагалось доступным для подлинно научного подхода.

С одной стороны, "строгость" так или иначе противопо­ставлялась "философствованиям" и рассуждениям герменевтиков. С другой — "строгость" противопоставлялась "психологизму", который понимался преимущественно как расплывчатые умозре­ния. (Поэтому, в частности, серьезные лингвисты игнорировали психолингвистические исследования в целом, не давая себе труд понять, было ли в них нечто содержательное или их тоже можно было отнести к "философствованиям" [Фрумкина 1978; 1989; 1990].)

Я не хочу этим сказать, что в семантике вообще исчезла традиция, где ценным считалось эмпирическое изучение смысла как психического феномена [Степанов, 1975; Фрумкина 1980; 1989]. И все же "антропоцентризм" Бенвениста и "антропологи­ческий подход", представленный линией Боас - Сепир - Уорф, достаточно долго ждали своего воплощения на эмпирическом материале.

По нашим наблюдениям, первый современный автор, не только заявивший о принципиально иной позиции, но и реализо­вавший на обширном материале идеи Гумбольдта и Бенвени­ста, — это А. Вежбицка. Именно она последовательно сопровож­дала свои сочинения методологическими разработками, в кото­рых дан образец частной методологии лингвистики. (Резюмиру­ющими публикациями можно считать [Wierzbicka 1985; 1988; 1992], см. также подробный анализ подхода Вежбицкой в [Три мнения об одной книге 1989; Семантика и категоризация 1991; Фрумкина 1994 а].)

В данном разделе мы обратим внимание на некоторые по­ложения Вежбицкой, связанные с эпистемологическим статусом терминов концепт и концептуальный анализ.

Экспликацию термина концепт находим в [Wierzbicka 1985]: это объект из мира "Идеальное", имеющий имя и отражаю­щий определенные культурно-обусловленные представления че­ловека о мире "Действительность". Сама же действительность, по мнению Вежбицкой, дана нам в мышлении (но не восприятии!) именно через язык, а не непосредственно. Близость подхода Веж-

91

бицкой к идеям Гумбольдта достаточно хорошо просматривает­ся.

Но если концепт — объект идеальный, т. е. существующий в нашей психике, то следует задуматься о том, как соотносятся между собой ментальные образования, соответствующие одному концепту, в психике разных людей. Естественно думать, что за одним и тем же именем (словом) в психике разных лиц могут сто­ять разные ментальные образования. Тем самым, не только раз­ные языки "концептуализируют" (т. е. преломляют) действитель­ность по-разному, но за одним и тем же словом одного языка в умах разных людей могут стоять разные концепты.

Подчеркнем, что Вежбицка имеет в виду не различие в ин­терпретации концептов типа талант или свобода. Напротив, она акцентирует различия в концептах, стоящих за "простыми" сло­вами типа чашка, картофель.

Итак, перед лингвистом, которого, быть может, следовало бы считать также и психолингвистом, лежат новые объекты — концепты. В таком случае, их исследование требует и адекватно­го самим объектам метода. В самом деле, концепты суть менталь­ные сущности. Нам же непосредственно дано только содержание нашей собственной психики. Не значит ли это, что экспликация процесса концептуализации и содержания концепта может быть доступна только в той мере, в какой лингвист сам является носи­телем данного языка?

Несколько упрощая, можно сказать, что Вежбицка на практике отчасти реализует именно такую позицию. Разумеется, ее исследования не ограничиваются теми языками, которыми она владеет на уровне билингва (польский и английский; отчасти также русский). Выбор позиции проявляется в том, что Вежбицка считает единственным надежным методом, позволяющим зани­маться концептуальным анализом, метод тренированной интро­спекции. В трактовке Вежбицкой заниматься концептуальным анализом (далее — КА) значит буквально следующее: используя интроспекцию, анализировать языки, которыми ученый владеет в совершенстве сам, а также как можно полнее использовать все данные культурно-антропологического характера [Wierzbicka 1992; Семантика и категоризация 1991; Фрумкина 1994 б]. Тем самым, с целью изучения смыслов Вежбицка конструирует

92

новые объекты анализа — концепты. Столь же последовательно она конструирует и новый метод, адекватный задачам изучения этих объектов.

Поучительный пример конструирования объекта и адек­ватного ему метода применительно к исторической науке мы на­ходим к упомянутой выше книге А. Я. Гуревича [Гуревич 1993]. Речь идет о проблеме изучения ментальности и методах, позволя­ющих это делать.

В самом деле, как изучать ментальность людей, которые не могли оставить о себе прямых свидетельств — "простецов", не­грамотных людей средневековья? Да и возможно ли это именно в рамках постановки именно научной проблемы? А. Я. Гуревич комментирует этот вопрос так: "ментальность, способ видения мира, отнюдь не идентична идеологии, имеющей дело с проду­манными системами мысли, и во многом, может быть, главном, остается непрорефлектированной и логически не выявленной. Ментальность — не философские, научные или эстетические си­стемы, а тот уровень общественного сознания, на котором мысль не отчленена от эмоций, от латентных привычек и приемов со­знания" [Там же, 59].

Такова постановка вопроса о конструировании объекта исследования, которую мы проследили на примере термина кон­цепт. Следующий шаг — это поиск методов, адекватных сущнос­ти сконструированного объекта.

5. Вера и метод, или еще раз о правилах игры в бисер

Известно выражение, что наука начинается с веры в про­блему. Конечно, это не та вера, которую имел в виду Тертуллиан в изречении "верю, ибо абсурдно". В интересующем нас контекс­те вера— это неартикулированное знание ученого, вбирающее опыт его работы здесь и сейчас, в данном историческом проме­жутке. Опыт этот социален — он отражает взаимодействие уче­ного с научной и общественной средой. Именно это неартикули-

93

рованное знание дает уверенность в том, что некий вопрос заслуживает внимания как научная проблема.

Умение найти проблему — своего рода искусство. Многие выдающиеся ученые прославились именно умением в должное время поставить кардинальные для своей области проблемы. На­пример, вопрос о семантическом метаязыке, сформулированный еще в 1961 г. (см. [Жолковский 1964]) как относительно частная задача, определил магистральный путь семантики на длительное время.

Подоплека веры в проблему — в силу чего и приходится говорить именно о вере — не может быть выражена в логически проясненных высказываниях. Это принадлежность внутреннего мира ученого, часть "неявного" (tacit) личностного знания. Что­бы перевести неявное знание в артикулированное, ученый распо­лагает определенным инструментарием, т. е. методом. Инстру­ментарий этот различается в зависимости от области науки. Во многом он зависит и от научного стиля отдельного исследовате­ля. Но в пределах каждой области знания всегда существует не­который канон, общепринятый способ перехода от "предзнания" к артикулированной постановке проблемы. В математике — это доказательство, в физике— определенный тип эксперимента; в психологии — также эксперимент, хотя несколько иной структу­ры; в истории — достоверные свидетельства. Все эти случаи объ­единяет метод классической (картезианской) рациональности.

Применение метода классической рациональности предпо­лагает по меньшей мере три момента:

1. 
   Субъект познания рассматривает метод, т. е. некую сум­му предписаний, как инструмент, позволяющий правильно дви­гаться к цели;
   
2. 
   Метод осознается как таковой в достаточной степени, чтобы ему можно было дать словесную формулировку. Иными словами, метод можно записать в виде инструкции типа: вначале следует сделать то-то, далее перейти к тому-то, проверить усло­вие и т. п.
   
3. 
   Познающий субъект обязан уметь объяснить свой путь другим. Иными словами, не только результат, но и пути его по-
   

94

\

95

слово творог имеет два орфоэпических варианта — с ударением на первом слоге и с ударением на втором. Вначале придется ре­шить, в каком виде следует поставить сам вопрос, чтобы он оста­вил за информантом возможность несмещенного ответа, т. е. чтобы информант постарался сказать, как он на самом деле про­износит данное слово. Далее — собрав предварительный матери­ал, надо оценить пределы колебаний. Желательно еще сделать" пилотажный эксперимент, и только после него можно будет при­мерно представить, каков необходимый объем выборки и какова ошибка.

Таким образом, вне зависимости от источника нашего зна­ния, работая в современной науке, мы обязаны зафиксировать, оформить наши знания согласно определенным образцам, а не произвольным способом. К тому же, как уже упоминалось, в на­учном изложении (если только мы не занимаемся такой специфи­ческой наукой, как теология) мы теряем право ссылаться на дог­маты и сакральные тексты с целью подтверждения истинности нашего знания.

Замечание. Для науки, в течение длительного времени подвергав­шейся прессу тоталитарной идеологии, данный тезис особенно значим. Пусть отпала обязательность формальных ссылок на тексты идеологов марксизма. Осталась значительно более опасная общая тенденция к ав­торитаризму и догматичности мышления. По понятным причинам по­добная тенденция особенно опасна именно для наук гуманитарного цик­ла — наук, где нет строгих методов доказательства и эксперимента.

В лингвистических сочинениях фраза "как сказал N (утвер­ждал, упомянул, полагал, заметил)" нередко приравнивается к "как показал N". Если N, т. е. субъект высказывания, на данный период является своего рода "культовой фигурой", то принадле­жащие ему высказывания меняют модус и приравниваются к сак­ральным текстам. Однако цитата не может претендовать на ар­гумент в споре. Она лишь найденный кем-то до меня способ фор­мулировки, — возможно, заведомо более удачный, чем тот , на который сам я способен. Но от этого цитата не превращается в аргумент.

Я решительно не вижу большой разницы в том, чьи тезисы в принципе отныне не принято подвергать сомнению — Бахтина или Фуко, Пиаже или Выготского.

96

6. Концептуальный анализ с точки зрения эпистемологиии

В свете сказанного в разделах 4-5 рассмотрим упомянутый выше метод анализа концептов, известный как концептуальный анализ (далее — КА).

Здесь нас встретит неожиданная трудность. Чтение работ разных авторов, которые в явной форме утверждают, что они за­няты КА, показывает, что КА — это отнюдь не четко определен­ный метод (техника, набор процедур). Более уместно было бы сказать, что соответствующие труды имеют некоторую общую цель, но не более. Что касается путей достижения этой цели, то они оказываются весьма разными.

Более того. Разница эта с точки зрения эпистемологии принципиальна: между разными авторами не только нет согла­сия в том, каков тот набор процедур, который следует считать КА, но нет согласия и в том, что же следует считать результа­том. Тем самым, в частной эпистемологии лингвистики обнару­живается серьезный пробел.

Я попыталась систематизировать работы, посвященные КА, с целью прояснить как репертуар методов, так и представле­ния о том, что авторы полагают результатом. Предложенная ни­же группировка, разумеется, весьма условна, но имеет, с точки зрения автора данного очерка, эвристическую ценность.

КА(1).

Объекты анализа в работах этого типа — обычно сложные ментальные образования , выражаемые словами типа мнение, знать (знание), верить, сходство, подобие и т. п. В качестве ис­ходного языкового материала берутся контексты из разных со­чинений, в том числе— сочинений философских. Для интерпре­тации смыслов, т. е. той сущности, которую на письме лингвисты помещают в "лапки", привлекается личный опыт автора как но­сителя определенных культурных и философских традиций.

Принципиальную роль в работах этой группы играет апелляция к апперцепционному фону и, шире говоря, к жизнен­ному опыту воображаемых собеседников. Собственно языковой материал может быть не слишком велик по объему. Он воспри-

97

нимается в большей мере как иллюстративный, дополняющий раннее сложившиеся позиции, утверждающий автора в его пра­воте, нежели как собственно проверка или побуждение к поста­новке новых вопросов.

В тех случаях, когда результат такого подхода получает оформление, достойное исходного замысла, мы, как правило, имеем дело с эссе. В качестве образцов мы можем указать на ра­боты Н. Д. Арутюновой (ср. [Арутюнова 1988]).

Эссе должно ценить по законам жанра. В частности, надо помнить, что адресуясь к уму — а быть может, в еще большей ме­ре — к вкусу читателя, автор эссе отнюдь не стремится вступить с читателем в диалог. И уж тем более — в диалог "на равных". И естественно, что из таких работ не удается "отфильтровать" соб­ственно метод. Это всего лишь логично: ведь в эссе средства убеждения всегда вытекают из стиля мышления автора. Это осо­бенно заметно в случаях, когда другие, менее изощренные авто­ры пытаются использовать средства эссеистики в качестве ин­струмента сугубо научных рассуждений. Такие попытки, с нашей точки зрения, заранее обречены на тривиализацию всего постро­ения.

Замечание. Сказанное не означает, что в научных сочинениях эс-сеистическое изложение вообще не имеет права на существование. Одна­ко, необходимо всякий раз отдавать себе отчет в том, что перед нами именно эссе. В частности, что с автором эссе надо полемизировать по иным законам, нежели с автором научного текста. Впрочем, чаще всего в разговоре с эссеистом подлинно продуктивным будет не научный спор, а сократический диалог. Великим Мастером сократического диа­лога в наше время был Мераб Мамардашвили. Процесс его философ­ской работы с учениками строился именно по правилам сократического диалога, вопрошания. Отсюда — магнетическая убедительность его лек­ций при невозможности воспроизвести что-либо близкое к неотразимой силе этой убедительности в печати.

КА(2).

Объекты анализа здесь примерно те же, что в КА (1). Это предикатная лексика, некоторые типы пропозиций, модальные частицы, кванторы. В отличие от работ, обозначенных выше как КА(1), в качестве исходного материала обычно используются достаточно многочисленные и обширные диагностические кон-

4 — 2853

)

98

тексты. Последние могут быть взяты из текстов или же сочинены авторами. Примеры сопровождаются развернутой неформаль­ной аргументацией. Запись результатов в этих работах также близка к традиционной. Авторы апеллируют, как это принято в традиционных лингвистических сочинениях, к языковому чутью читателя и к его научной эрудиции. В целом работы этого типа вполне нормативны для собственно лингвистической традиции, и из них легко выделяется совокупность используемых исследо­вательских приемов.

Итак, в КА (2) традиция не отвергается, но существенно расширяется ареал привлекаемых фактов и вводятся новые точки зрения на материал. По выражению Н. Д. Арутюновой, в этих работах факты увидены "глазами" новых концепций. Важно, од­нако, что сами эти концепции находятся по большей части вне пределов лингвистики и формулируются в иных, нежели лингви­стические, категориях. Так, лингвистику интересует не истин­ность/ложность высказывания, а его правильность или его осмысленность. Однако многие чисто языковые явления вне ка­тегорий логики плохо поддаются компактному описанию [Новое в в зарубежной лингвистике 1982; Новое в в зарубежной лингви­стике 1986; Фрумкина 1992].

Подчеркнем, что КА (2) имеет в качестве ключевого мо­мента постоянное присутствие "за плечом" лингвиста пары "го­ворящий-слушающий" вместе с их целями, ценностями и вообще с их внутренними мирами. Соответственно, в центр внимания должна попасть проблема интерпретации значения. Так из срав­нительно безмятежной сферы соссюровского языка "в себе и для себя" мы переходим в запутанную сферу всей совокупности чело­веческих взаимодействий, осуществляемых с помощью речевых средств. Именно эту сферу Витгенштейн неосторожно назвал "языковыми играми". Этим он обрек потомков на взамное непо­нимание, а заодно и на поиски, которые по большей части напо­минают вычерпывание бочки Данаид.

КА(3).

Вход для исследователя в данном случае — это любой язы­ковой материал без ограничений. Можно описывать как "кон­кретную" лексику, так и предикатную, как способы выражения модальностей, так и феномены типа метафоры и т. п.

99

Метод анализа в КА (3) — это интроспекция исследовате­ля. Вместе с тем авторы, занятые КА (3), резко отличаются по то­му, как они осознают свой метод анализа. Иначе: занимаясь сход­ными процедурами и совпадая в представлении о результате, они имеют принципиально разные "теории среднего уровня", если пользоваться терминологией Мертона. Вежбицка осознанно раз­рабатывает свою частную эпистемологию, считая нужным донес­ти до читателя свою рефлексию о методе и путях его совершен­ствования. В работах школы Мельчука-Апресяна метод полнос­тью скрыт, хотя проблеме метаязыка уделено много внимания [Мельчук 1974; Апресян 1973; Мельчук и Жолковский 1984; Ан­гло-русский синонимический словарь 1979]. Везде читателю предъявлен и эксплицирован только результат, но отнюдь не пу­ти к его достижению. И. А. Мельчук полагает семы, т. е. "кирпи­чики" своего метаязыка не наблюдаемыми, а постулируемыми сущностями. Об этом прямо сказано в работе [Мельчук 1974, 59]. В противоположность Мельчуку, Вежбицка полагает семы сущ­ностями, открывающимися лингвисту в процессе наблюдения за собственным языковым сознанием. По существу, исследователь­ские приемы, которые другими авторами использовались в неяв­ном виде, она сумела раскрыть и описать, переведя в ранг тща­тельно отработанной частной эпистемологии.

Работы [Вежбицка 1985; 1987; 1992] фактически замеча­тельны в качестве образцов эпистемологии лексической семан­тики — быть может, и ценны они именно и прежде всего в этом качестве. Разумеется, конкретный материал, в них приведенный, можно описать и как-то иначе — в частности, и так, как это сде­лано нами в книге "Семантика и категоризация" [1991]. Но все упомянутые работы Вежбицкой уникальны как образцы рефлек­сии по поводу свой рефлексии — т. е. как образцы превращения не­явного, неэксплицируемого знания в эксплицируемое.

<предыдущая страница | следующая страница>