)

P. M. Фрумкина

Есть ли у современной лингвистики своя эпистемология ?

1. Вводные замечания

Постановка проблемы, подобной заявленной в данном разделе, непременно предполагает некие оценки и подведение итогов. А подведение итогов существования науки за определен­ный временной интервал — всегда неблагодарная задача. Проще говорить о перспективах: здесь есть шансы остаться объектив­ным, и к тому же, суждения об объективности прогноза можно оставить потомкам.

Напротив того, оценки уже имеющихся теорий и разрабо­ток по определению не могут быть беспристрастными. Хотя бы потому, что они неизбежно отражают личное самочувствие ис­следователя, занятого в определенной научной области.

Тем не менее, каждый активно работающий ученый перио­дически такие оценки делает— и для сугубо личного пользова­ния, и в процессе обмена мнениями с коллегами. Очевидно, что эти оценки легко могут быть оспорены. Поэтому автору данного раздела кажется полезным заранее отказаться от позиции бес­страстного наблюдателя и претензий на объективность. Соответ­ственно, далее автор заведомо высказывается "от первого лица", выражая собственное видение эпистемологических проблем со­временной лингвистики.

75

* * *

Как известно, новая лингвистика рождалась в спорах о способах конструирования предмета лингвистики и метаязыке лингвистического описания. Поколение, начавшее работать в лингвистике в 50-е годы, принимало в этих процессах активное участие. С тех пор минуло 40 лет. Мы можем констатировать, что за это время в лингвистике произошла практически полная смена парадигмы. Изменились способы конструирования пред­мета лингвистического исследования. Кардинально изменился сам подход к выбору общих принципов и методов исследования, не говоря уже о частных моделях. Появилось несколько конкури­рующих метаязыков лингвистического описания. При этом мне­ния ученых относительно сравнительной эффективности этих ме­таязыков резко разошлись.

Сам факт смены парадигмы представляется мне бесспор­ным и не нуждающимся в дополнительных обоснованиях или примерах. Иное дело — анализ и осмысление: что, как и когда изменилось, что конкретно позволяет говорить именно о смене парадигмы, а не об очередной моде и т. п. Впрочем, это отдель­ная задача, которая выходит за пределы нашего рассмотрения. Однако же именно смена парадигмы делает особо актуальной разработку общих и частных проблем эпистемологии лингвисти­ки.

Мне представляется, что в современной лингвистике соб­ственная эпистемология пребывает в зачаточном состоянии, а внутринаучная рефлексия развита недостаточно. Это не кажется мне случайным. Я предлагаю пусть расплывчатое, но, вместе с тем, достаточно очевидное для ученых моего поколения объяс­нение.

В силу специфики своего объекта современная лингвисти­ка — в отличие, например, от лингвистики конца прошлого века, имеет много предметов. Так, предмет типологических штудий и предмет, которым занят исследователь проблем представления знаний на естественном языке, имеют между собой мало общего. Объект, который конструирует для себя исследователь лингви­стики текста, практически не пересекается с тем, который скон­струирован морфологом.

I

76

Неудивительно, что современная лингвистика в целом не может быть зачислена ни "по ведомству" естественных, ни по ве­домству гуманитарных наук. Относя ее к "наукам о человеке", мы по умолчанию предполагаем, что имеется в виду иное содержа­ние, чем если бы мы, например, говорили о медицине или ан­тропологии.

В то же время всех нас объединяет понимание лингвистики как науки о знаковых системах, т. е. части общей семиотики.

Но ни из одного из этих утверждений мы почему-то не де­лаем заключений методологического характера.

Предлагаемый очерк содержит не более, чем размышления в этом направлении. Автор видел свою цель в том, чтобы обра­тить внимание читателей на некоторые важные для лингвистики эпистемологические проблемы, не претендуя при этом на систе­матическое их освещение.

2. Частная эпистемология как "осознанная необходимость"

Итак, мне представляется, "новая" лингвистика пока не имеет собственной эпистемологии. Впрочем, с другими гумани­тарными науками дело обстоит не лучше: эпистемология гума­нитарных дисциплин вообще очень мало развита. (Сказанное, по-видимому, верно не только для России, хотя в данном очерке я буду говорить преимущественно об отечественной науке.) Ис­ключение, быть может, являет собой цикл исторических наук, точнее подход, реализованный по преимуществу французской исторической школой "Анналов" (ср. [Блок 1973; Ле Гофф 1992]), а у нас школой А. Я. Гуревича (см., напр., Гуревич 1988; 1990; 1993]).

Начну с того, что постараюсь раскрыть, что в данном из­ложении я понимаю под частной эпистемологией. (Справки по общим вопросам эпистемологии можно найти в статье В. А. Лек­торского в "Философской энкциклопедии [Лекторский 1970].)

В отличие от общей эпистемологии частная эпистемология не занимается общефилософскими вопросами о природе позна-

77

ния, о верифицируемости или фальсифицируемости теории, о том, какое место в познании занимают априорные категории и какое — чувственный опыт.

Ее задачи более скромны. А именно, для некоторой кон­кретной науки частная эпистемология решает вопросы следую­щего типа:

1) Как выделить (сконструировать) объекты, которыми

данная наука оперирует;

2. 
   Какие методы познания выделенных объектов считают­ся допустимыми, а какие — нет;
   
3. 
   Какие методы проверки правильности результатов и, со­ответственно, убеждения читателя в своей правоте ученый вправе использовать, а какие относятся к запрещенным приемам;
   
4. 
   Как систематизировать основные понятия данной нау­ки, чтобы обеспечить возможность взаимопонимания в пределах данной научной парадигмы;
   
5. 
   Какие задачи в пределах данной науки следует считать действительно задачами, подлежащими решению.
   

2. 
   Как транслировать результаты в научный социум.
   

Разумеется, этот перечень лишь обрисовывает круг про­блем; для большей ясности приведем конкретные примеры по каждому пункту. С этой целью мы сравним проблематику част­ной эпистемологии лингвистики и исторической науки так, как это сложилось к настоящему времени.

(1) В лингвистике: В непосредственном опыте нам дан

лишь нерасчлененный речевой поток. Как выделить звук речи?
Как выделить слово?

В истории: древний текст как таковой — еще не памятник как объект исторического анализа. В этом качестве памятник конструируется исследователем по особым правилам.

(2) Для психолингвистики: правильно проведенный экспе­
римент — естественный способ познания объекта.

В истории: анализ одного памятника вне историко-куль­турного и социального контекста не является корректным спосо­бом познания.

78

(3) В лингвистике: правильность утверждений проверяется

путем поиска достаточно веских противоречащих примеров. В
психолингвистике: если эксперимент может быть воспроизведен с
теми же результатами, то сделанные выводы, скорее всего, пра­вильны.

В лингвистике и в исторической науке: ссылка на сакраль­ные тексты не может рассматриваться как довод в пользу истин­ности какого-либо научного утверждения.

(4) В лингвистике: различия между Московской и Ленин­градской фонологическими школами были следствием разных
представлений об уровневой структуре языка. Иными словами,
расхождения основывались не недостаточно эксплицитной систе­матизации представлений об отношениях между фонемным и
морфемным уровнями.

Для Московской школы фонема— это конструкт, прежде всего рассматриваемый как элемент морфемы; тогда как для Ле­нинградской школы фонема — это класс звукотипов, и определе­ние фонемы не связано с морфологическим уровнем.

Для исторической науки: понятие "ментальности" трудно было ввести в систему понятий, пока не появилась Школа Анна­лов, полностью себя посвятившая историческому синтезу. (По­дробно об этом см. [Гуревич 1993]). Школа исторического син­теза предприняла пересмотр многих центральных понятий исто­рической науки, таких как категория времени, социальная струк­тура, общественное устройство. Только после введения в эписте­мологию истории новых категорий понятие ментальности полу­чило ясную интерпретацию и заняло место в системе именно в качестве научного понятия.

(5) В лингвистике: современная лингвистика не считает

проблему происхождения языка научной проблемой.

В-истории: историки не считают, что человечество сущест­вует по законам божественного промысла. Отношения человека и Бога, с точки зрения историка, находятся в сфере частной ду­ховной жизни отдельного человека.

(6) Научные результаты подлежат трансляции в социум по
определенным правилам. Для точных наук — это доказатель­ство, для экспериментальных — эксперимент и правдоподобные

79

рассуждения, для гуманитарии — также правдоподобные рассуж­дения, хотя следующие несколько иным правилам. Знаменитая история о том, как некогда один дворянин сказал известному ма­тематику: "Зачем мне доказательство Вашей теоремы? Вы — дво­рянин и я— дворянин, мне достаточно Вашего честного сло­ва", — остается поучительной. Честного слова по-прежнему не­достаточно, и это распространяется на членов любого научного сообщества. Результаты должно излагать так, чтобы их можно было проверить.

Я надеюсь, что приведенные примеры обладают достаточ­ной наглядностью, чтобы содержание термина "частная эписте­мология" стало понятным.

Видимо, "частная эпистемология" относится к разряду по­строений, которые известный американский социолог Р. Мертон называл "теориями среднего уровня" (theory of middle range). Эти теории, с одной стороны, опираются на определенные общефило­софские принципы, а с другой — выработаны именно для данной отрасли знания и учитывают ее специфику.

Вот что пишет об этом А. Я. Гуревич применительно к ис­торической науке: [Гуревич 1993, 144]: ". . . существует широкое поле собственной, специальной методологии истории; в него вхо­дят отнюдь не одни только самые общие теоретические предпо­сылки и постулаты, но и более непосредственно затрагивающие ремесло историка системы понятий и методов исследования".

Неразработанность частной эпистемологии в лингвистике до поры до времени не ощущалась как некий минус, как помеха. Это не кажется мне случайным. Чтобы почувствовать потреб­ность в постановке и решении эпистемологических проблем, на­до усомниться в очевидностях. Чтобы очевидности перестали быть таковыми, надо систематически размышлять о предмете своей науки, т. е. заниматься методологической рефлексией.

Вообще в гуманитарных науках и в лингвистике в том чис­ле редкие авторы, независимо от весомости их вклада, берут на себя труд сформулировать общеметодологические основы своих исследований. Речь идет не о том, что во многих частных случаях надо четко сформулировать исходную "аксиоматику" и указать необходимые следствия из нее. Скорее следовало бы говорить о том, что многие области лингвистики нуждаются в доопределе-

80

нии или переопределении своего предмета, ибо вообще неясно, какие построения в них следует уподобить (именно уподобить!) "аксиоматике".

Конечно, рефлексия о предмете свой науки — с одной сто­роны, дело вкуса и личного выбора. С другой— это вопрос определенной самодисциплины ученого, его готовности к сомне­ниям по поводу используемых им методов.

Замечание. За частную эпистемологию у нас чаще всего выдается некое "свободное парение". Оно не связано с правилами эмпирических наук, не отягощено собственным конкретным исследовательским опы­том и более напоминает сакральные тексты, нежели рационально орга­низованный дискурс. Видимость научного благолепия нередко создается за счет должных ссылок. Естественно, что серьезные ученые, привыкшие добывать свои конкретные выводы тяжелым трудом, таких работ не пи­шут. По-видимому, они склонны полагать, что разговоры о методах — это некие рассуждения квазифилософского толка, без которых лучше бы обойтись.

Автор данного раздела в силу особенностей своей научной биографии достаточно рано, и, в общем, вынужденно, оказался в несколько иной ситуации. Конкретные задачи постоянно уводи­ли его в сферы, лежавшие вне канона того, что в данный период считалось лингвистикой sensu stricto. Подобное конфликтное по­ложение с необходимостью порождает личную потребность в ре­флексии, в эпистемологическом анализе, независимо от того, зна­ет ли сам исследователь соответствующие слова и термины.

Так, занимаясь применением статистических методов в лингвистике, автор должен был одновременно защищать право­мерность своего подхода — и настаивать на его ограниченности [Фрумкина 1975; 1978; Прогноз в речевой деятельности 1976]. Аналогичная ситуация воспроизвела себя позднее, когда автор стал изучать язык как психический феномен в связи с когнитив­ными процессами. [Фрумкина 1978; 1980; 1984]. Слово "когнитив­ный" еще не было модным, а серьезный эксперимент в лингвисти­ке все еще существовал только в рамках экспериментальной фо­нетики. И если по мере своих занятий статистическими структу­рами словаря и текста автор вынужден был уверять лингвистов, что он не занят математикой, то на данном этапе надо было уве­рять их в том, что он не занят психологией, психиатрией или фи-

зиологией [Фрумкина 1978; Прогноз в речевой деятельности 1976].

Нет ничего удивительного в том, что исследователь, пыта­ющийся заглянуть в новые для себя области, оказывается как бы лишен "карты местности", в силу чего он должен начинать с об­щей ориентации. Но выход из лингвистики в пограничные облас­ти, как оказалось, потребовал не просто ориентации, а расчистки методологических авгиевых конюшен. Поэтому даже если бы ав­тор не имел специальной склонности к размышлениям о предме­те лингвистики и природе ее эмпирических объектов и теоретиче­ских конструктов, практика повседневной работы заставила бы его это делать.

Фрагменты таких размышлений были в разное время опу­бликованы в статьях [Фрумкина 1971; 1975; 1978; 1981; 1989; 1990; 1990 а; 1993] и монографиях [Фрумкина 1971; 1984; Гипоте­за 1980; Семантика и категоризация 1991]. Фактически эти рабо­ты отражают именно упомянутые выше "усилия по расчистке", а также актуальные на тот момент попытки выявить в науке о язы­ке сугубо идеологизированные построения.

Автор далек от мысли, что читателей может интересовать его научная биография. Однако личный пример представлялся в данном случае наиболее наглядным. Упомянутые изыскания ле­жали на стыке нескольких наук. Каждая из них могла быть или не быть нормализованной в смысле Куна. Но уже сама регуляр­ная работа в междисциплинарных сферах с неизбежностью про­воцирует исследователя на систематическую рефлексию о струк­туре используемых им понятий и о сути методов. Это, как извест­но, не типично для нормализованной науки: в ней метанаучная проблематика перестает быть актуальной. Тем временем "новая" лингвистика постепенно и закономерно тоже превращалась в нормализованную науку. (Я бы отнесла этот процесс к началу 80-х гг., но, по-видимому, в разных областях лингвистики это происходило в разное время). Так или иначе, потребность во вну-тринаучной рефлексии у лингвистов постепенно свелась к мини­муму.

Замечание. Важно не то, является ли наука нормализованной в каком-либо объективном понимании Принципиально то что таковой

82

\



83

В общем, это и значит, что парадигма оформилась. Жизнь в науке, тем не менее, продолжается, а значит, готовая парадигма так или иначе в какой-то момент начнет расшатываться. Вопрос в том, в каких конкретных формах это произойдет.

3. Эпистемологическая проблематика

и отношения между лингвистикой,

психологией и философией

Отметим, что в за последние 50 лет в лингвистике было много споров о методах. Однако, по преимуществу это были спо­ры о конкретных методах. Они не интерпретировались как соот­несенные с эпистемологической проблематикой.

Приведу пример из фонологии. В свое время автору по­счастливилось присутствовать при жарких спорах между А. А. Реформатским, одним из основателей Московской фоноло­гической школы, и Л. Р. Зиндером, непосредственным учеником Л. В. Щербы, продолжателем традиций Ленинградской школы.

Я никогда не слышала от "ленинградцев" аргументов типа "для определения фонемы вообще неважно, в какую морфему она входит", хотя со стороны Л. Р. Зиндера такая аргументация была бы естественна. Соответственно, А. А. Реформатский не говорил о том, что в Московской школе фонема — это понятие иного уровня абстракции, чем это получалось, если следовать Ленин­градской школе.

Еще один пример— на этот раз из семантики. Когда А. Вежбицка впервые предложила толкования значений слов с помощью разработанного ею "метаязыка примитивов" [Wierzbic-ka 1972], то толкования вызвали много возражений. Их критико­вали либо за неточность, либо за неполноту, либо напротив, за чрезмерную пространность, несоответствие нуждам лексикогра­фии и т. п. А вот вопрос о том, насколько законен сам метод ин­троспекции, с помощью которого эти толкования были получе­ны, почему-то не обсуждался. Это при том, что А. Вежбицка, с ее вкусом к максимально эксплицитному изложению методологии, очень рано заявила, что разработанный ею lingua mentalis —

84

именно плод дисциплинированной интроспекции [Wierzbicka 1972; 1985]

Другой крупный ученый, И.А. Мельчук, занятый пример­но в те же годы проблемой метаязыка лингвистики, считал ин­троспекцию чем-то весьма подозрительным, а метод, которым он сам приходил к тем или иным метаязыковым единицам — никог­да явно не эксплицировался [Мельчук 1974]. В результате начина­ющие лингвисты до сих пор спрашивают о том, как можно объек­тивно получить такие же толкования значений, как те, что пред­ставлены в уникальном именно по уровню языкового чутья "Толково-комбинаторном словаре" [Мельчук, Жолковский 1984]. Более того, многие интересуются, где же описаны соответствую­щие формальные процедуры!

* * *

Одно из типичных проявлений расшатывания парадиг­мы — это выход науки за пределы уже освоенных территорий. Обнаруживается как бы "новая реальность". Для ее описания ну­жен, чаще всего, и новый инструментарий. Таким инструмента­рием становится прежде всего новый язык описания.

Вообще говоря, чтобы узреть "новую реальность", необхо­димо иметь о ней некоторое "предзнание". Также нужны — пусть весьма приблизительные— представления о приемлемом для описания этой "новой реальности" метаязыке. В ином случае мы просто не сможем работать с новыми объектами и описывать от­ношения между ними. Более того, мы вообще не сможем соответ­ствующие объекты выделить. Нельзя ведь выделить фонему, не имея первоначального "предзнания" о том, что фонема — это аб­стракция, удовлетворяющая определенным априорным требова­ниям.

Итак, появляется новый метаязык описания, позволяющий включить в рассмотрение новые объекты и фиксировать получа­емые при этом результаты. Далее, весьма постепенно, появляют­ся и новые методы.

Но откуда берутся понятия нового метаязыка и новая ме­тодология? Как правило, и то, и другое не сочиняется заново, а заимствуется. Заимствование прежде всего ориентируется на об­ласти, традиционно считавшиеся смежными. С другой стороны.

85

характерна ориентация на области вовсе не смежные, но полагае­мые в каком-либо отношении "эталонными".

Здесь очень важно понимать, что "эталонность" и "смеж­ность" наук — понятия исторически относительные. Этот тезис для частной эпистемологии представляется мне принципиаль­ным, и вот почему. Математика еще недавно была эталоном для лингвистики, но в немалой степени утратила эту роль к настоя­щему времени. Это случилось на глазах работающего ныне поко­ления [Фрумкина 1975; 1978; 1980].

Аналогичная судьба постигла физику, долгое время слу­жившую эталоном для экспериментальной психологии. В свою очередь, структурная лингвистика, некоторое время бывшая "эталоном" для литературоведения, постепенно теряет это каче­ство или, по крайней мере, сильно сужает сферу своей "эталон­ности".

Что касается философии как смежной науки, то ее отноше­ния с лингвистикой развивались по значительно более сложной схеме. В период поворота лингвистики к структурализму, кото­рый для современной лингвистики несомненно был периодом "бури и натиска", всякая философия была для лингвистов именно "философией" в кавычках. Она была либо символом идеологизи­рованных построений, либо расплывчатости как таковой.

Позже, по мере освоения лингвистами направления, имену­емого "лингвистической философией", в отношении лингвистов к некоторым философским школам произошли кардинальные из­менения. Появилось нечто вроде "философской лингвистики": мы имеем в виду работы, которые лежат одновременно в традициях обеих наук [ср. Вендлер 1987; Петров 1987; Сокулер 1988; Фило­софия. Логика. Язык. 1987]

Фактически логическая и философская проблематика все чаще стала рассматриваться не как пограничная для предмета лингвистики, а как имеющая прямое отношение к лингвистиче­ским задачам. (Это прежде всего совокупность проблем, ранее относившимся к проблеме значения, но не только.) Во многом этот процесс стал возможен благодаря изменению проблемного поля самой философии, т. е. представлений о том, какие задачи следует считать именно задачами философскими.

86

К этому времени изменился и сам способ философствова­ния. Содержание философских изысканий сдинулось от рассмот­рения вечных вопросов — таких, как проблема существования, обоснование знания и т. д., к вопросам об инструментарии фило­софа и методах философского рассуждения [Сокулер 1988]. Зако­номерно, что в такой ситуации проблема языка философии вы­шла на первый план. Язык— единственный инструмент, кото­рый позволяет философу делать философские утверждения о ми­ре и транслировать свои знания. Для философов он важен имен­но в этом качестве.

Давно уже ушел со сцены логический позитивизм в его "чистом" варианте. Но если иметь в виду степень влияния фило­софии новейшего времени на лингвистику, то это обстоятельство мало что изменило [Фрумкина 1990; 1990 а].

Напротив, "список разрешенных к постановке" проблем в лингвистике сильно расширился именно за счет влияния филосо­фии новейшего времени. Так, проблематика, восходящая к рассе-ловской теории дескрипций и продолженная уже в рамках крити­ки этой теории, дала в лингвистике мощную поросль — в част­ности, в сфере теории референции. Не случайно на русском языке фрагменты из позднего Витгенштейна впервые появились в од­ном из выпусков "Нового в лингвистике" [Витгенштейн 1985].

Аналогичные сдвиги коснулись отношений между лингви­стикой и психологией, лингвистикой и культурной антрополо­гией (Это хорошо видно по обобщающим трудам, напр., [Гуль-висте 1988; Wierzbicka 1992]). О том, как это отразилось на част­ной эпистемологии лингвистики, мы будем более подробно гово­рить ниже.

Наконец, самый недавний по времени "сосед" лингвисти­ки — это комплекс наук о знаниях вообще и о знании как фено­мене человеческой психики [Шрейдер 1988; Фрумкина 1989; 1990; 1993; 1994 а; Фрумкина и др., 1990].

Традиционный аспект рассмотрения знаний — аспект со­циально-культурный и психологический. Роль естественного языка как основной формы фиксации наших знаний о мире, рав­но как и источника изучения самих этих знаний, была осознана сравнительно недавно.

следующая страница>