Концепты времени и пространства в поэзии М. Цветаевой

В нашей работе мы рассмотрим основные пространственно-временные образы в лирической поэзии М. Цветаевой, выделив следующие:

1. 
   конкретные
   
2. 
   психологические
   
3. 
   метафизические
   
4. 
   мифологические
   

В первую группу включаем пространственные образы и понятия, употребляемые в конкретном значении (такие как: комната, дом, дверь, окно, город, Россия, зарубежье, города, море, лес и т.д.) и общепринятые единицы измерения времени (минута, час, день, ночь, неделя, год, времена года, понятия «вчера», «сегодня», «завтра»), а также конкретные даты и топографические координаты.

Вторая категория образов определяет хронотоп лирической героини (либо других действующих в стихотворении или поэме лиц), т.е. ее психологическое, душевное состояние и переход из одного душевного состояния в другое. Здесь в качестве художественного пространства могут выступать отвлеченные понятия, как то: мысль, душа, сердце, сон, а также всевозможные эмоции – радость, грусть, счастье, несчастье и т.д. В качестве образов художественного времени – прошлое, настоящее, будущее, память, воспоминание (перемещение из настоящего в прошлое), опять же сон (во временном значении).

К пространственно-временным образам, имеющим метафизическое и мифологическое значение, относим такие понятия, как жизнь, смерть, мир видимый, мир невидимый, рай, ад, бытие, небытие, бесконечность, вечность.

Мы также рассмотрим мифологические образы лирики Цветаевой и проследим, как благодаря им организуется пространственно-временная схема художественного произведения.

Данное разделение ни в коем случае не может иметь четких границ. Все уровни временных и пространственных отношений в поэзии Цветаевой имеют тенденцию соприкасаться, взаимодействовать друг с другом, перетекать из одного в другой.

Один и тот же образ может иметь как конкретное, так и психологическое, и метафизическое значение, точно так же, как одно и то же понятие может являться и пространственным, и временным образом, иногда даже одновременно (например, сон может рассматриваться и как некое новое пространственное измерение, и как непосредственно конкретный отрезок времени, т.е. время сна).

3. 1. Периодизация творчества М. Цветаевой с 1908 по 1925 год

Для удобства исследования категорий времени и пространства в поэзии М. Цветаевой интересующего нас периода, мы условно разделим этот период на три части:

1. 
   начальный период (первые сборники, «Вечерний альбом», «Волшебный фонарь», стихотворения 1908 – 1914 гг.);
   
2. 
   борисоглебский период (сборник «Версты», циклы «Стихи о Москве», «Москве», «Бессонница» и др., стихотворения 1914-1922 гг.);
   
3. 
   чешский период (сборник «После России», циклы «Провода», «Федра», «Ариадна», поэзия 1922 – 1925 гг.).
   

Исследуя каждый из этих периодов в отдельности, мы проследим, как менялась концепция категорий пространства и времени в поэзии М. Цветаевой и какую роль они играли в мировоззрении поэта в тот или иной период ее жизни и творчества.

Подчеркнем, что деление является условным, так как множество образов использовалось М. Цветаевой как в один, так и в другой отрезок времени. В частности, к примеру, исследуя творчество борисоглебского периода, мы охватим частично и 1923-й год, который во многом продолжает темы и идеи творчества поэта перед эмиграцией.

2. Образы пространства и времени в ранней лирике М. Цветаевой

(1908 – 1914)

1. Образ детства, концепция двоемирия

В данной главе мы рассмотрим первые две книги стихов М. Цветаевой, а также стихотворения, не вошедшие в издания, с 1908 по 1914 гг.

Первый сборник стихов М. Цветаевой, «Вечерний альбом», вышел в 1910 году, второй, «Волшебный фонарь» - в 1912.

Изучив по двум первым вышеназванным сборникам раннее творчество поэта, и выделив основные темы этих книг, можно однозначно утверждать, что центральной темой обоих является детство и воспоминания о поре детства. Эта тема, бесспорно, доминирует над всеми остальными темами поэзии данного периода.

Детство, как определяющий период жизненного цикла, становится и главенствующим временным образом ранней лирики Цветаевой. Этот образ взят за основу жизни как таковой, он неподвижен, и ему подчинены все остальные образы, которые строятся исключительно вокруг и относительно него. В цветаевской концепции восприятия мира детство — главный этап духовного развития человека и формирования его мироощущения, ни на что не похожая жизненная пора, отличающаяся, прежде всего тем, что в детстве каждый наделен особым видением и знанием мира, недоступным взрослому человеку. Это обособленный мир со своими собственными мерами, идеалами, принципами, законами и правилами. Наряду с этим миром существует и другой мир с противоположными ценностями. Таким образом, можно утверждать, что уже в раннем творчестве Цветаевой прослеживается романтическая направленность ее лирики – в сознании лирической героини существуют два мира – это реальный окружающий мир и мир идеальный, недоступный никому, кроме нее самой или определенной избранной группе лиц.

Концепцию двоемирия в начале XX века развили символисты. Принцип символизма строился на существовании двух миров — действительного окружающего мира и мира идеального, с той, однако, разницей, что идеальный мир являлся при этом миром потусторонним, невидимым, миром души.

Связующим звеном между двумя этими мирами выступал символ, посредством которого становился возможным проход из мира действительного в мир идеальный.¹⁶

Приведем отрывок из статьи «Ruský symbolismus I. Mezi stylistikou a ontologií», автором которой является чешский ученый Z. Mathauser. В этой статье он рассматривает русский символизм, находя в нем черты феноменологии:

«Vznikání nových, neplánovaných významových rovin symbolu znamená, že je symbol neustále oživován, vplétán do nekonečné sítě asociací, a že je tudiž interpretačně nevyčerpatelný. Je to – obrazně řečeno – chvějivost na švu určitého a neurčitého, jistého a nejistého, jasného a extatického, harmonického a destruktivního, neoklasického a neoromantického, trancendentálního a hedonistického.

Ne náhodou si ruský symbolismus opakuje známý Ťutčevův výrok Mysľ izrečennaja jesť lož´, tj. Formulaci úzkosti z odcizení myšlenky, z jejího zkreslení počínajícího okamžikem, kdy myšlenka odpadává od lidského vědomí, a ne náhodou tak symbolismus činí nedlouho předtím, nežli z podobné úzkosti vzešla Huserlova fenomenologie»¹⁷.

«Словарь актуальных терминов и понятий» Н. Д. Тамарченко приводит следующий основной принципе символизма:

«Основное для С. (символизма) понятие символа в эстетический теории связывалось с принципами «соответствий», иносказательности, многозначительности, суггестивности (поэтика намеков). С. исходит из недоверия к позитивистской предметности, из убеждения, что сложнейший внутренний мир современного человека, его психологические глубины, как и бесконечная глубина внешнего мира, природы, вселенной не поддается передаче с помощью обычных слов или традиционных поэтических средств, а за этим, внешним миром, который открыт любому человеку, есть иной подлинный мир Божества, не подвластный человеческому рассудку, не выразимый прямыми предметными словами. Так рождается поэтика двоемирия, противопоставления двух миров – земного и небесного, «здешнего» и «иного». По формулировке В. Я. Брюсова, «искусство начинается в тот миг, когда художник пытается уяснить самому себе свои темные, тайные чувствования» (статья «Ключи тайн», 1903)».¹⁸

В ранний период своего творчества Цветаева находилась под большим влиянием поэзии символистов, в частности поэзии В. Брюсова, о чем свидетельствует написанная ей в 1910 году статья «Волшебство в стихах Брюсова», а также очерк 1925 года «Герой труда», в котором Цветаева, уже жестко критикуя Брюсова, все же начинает с признания: «Стихи Брюсова я любила с 16 по 17 лет (примерно в это время Цветаева создает свои первые стихи, вошедшие в «Вечерний альбом, прим. Е. Стеценко) – страстной и краткой любовью».¹⁹

Очевидно, под влиянием классического романтизма, (которым Цветаева была страстно увлечена в юности), а также под явным влиянием поэзии символистов, Цветаева уже в ранней своей лирике представляет свою собственную схему двоемирия, в которой идеальным, волшебным миром является мир детства. Сознание и мироощущение детей, их воображение превращает обыденную действительность в волшебную, позволяет перейти из действительного мира в мир фантастический. Понятие «детство», таким образом, становится не только центральной темой и центральным временным образом лирики Цветаевой данного периода, но одновременно также и символом «идеального мира» в целом. Именно благодаря тому, что она – ребенок, лирическая героиня обладает способностью перемещаться из мира реального, видимого, в мир воображаемый.

Помимо этого главного условия возможности героини (или нескольких героев) перемещаться из одной действительности в другую, в рамках такого двоемирия существует еще несколько символов-проходов из реального мира в идеальный мир, и, прежде всего, это книги.

Интересное наблюдение привел А. Флоря в своей статье, посвященной М. Цветаевой на шестой Международной цветаевской конференции в Москве в 1998 году: «Детство у Цветаевой литературно. Она создает пассеистическую утопию. В «Книгах в красном переплете» Цветаева рисует детство как Эдем («Из рая детского житья…» - последнее слово может прочитываться как «житие», подвергшееся характерной для Цветаевой элизии, т.е. нечто серьезное, сакральное преломляется через призму детского сознания), «золотой век» («О золотые времена, Где взор смелей и сердце чище! О, золотые имена: Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!»).²⁰

И действительно, книгам в раннем своем творчестве Цветаева уделяет большое внимание. Ее герои-дети проводят большое количество времени за чтением книг, находя в этом особую радость:

Мы лежим, от счастья молчаливы,

Замирает сладко детский дух.

Мы в траве, вокруг синеют ивы,

Мама Lichtenstein читает вслух.

(«Как мы читали «Lichtenstein». ПС, 17)

Сколько книг! Какая давка!

Сколько книг! Я все прочту!

В сердце радость, а во рту

Вкус соленого прилавка.

(«За книгами». ПС, 45)

В качестве героев в стихотворениях данного периода часто фигурируют сказочные и книжные персонажи, феи, колдуны, принцы, принцессы и др. Мир книг в раннем творчестве Цветаевой сливается с миром детского сознания, по сути два этих мира тождественны друг другу и образуют единый идеальный мир, которому противостоит мир взрослых, изначально враждебный всему существу лирической героини по двум причинам.

Во-первых, он в прямом смысле слова ограничивает ее свободу, что демонстрирует используемый в нескольких стихотворениях образ что-либо запрещающий или за что-либо ругающей матери (или кого-либо другого из взрослых), и как следствие звучит жалоба лирической героини в стихотворении «За книгами»: «Надоело… жить… на свете, / Все большие – палачи…» (ПС, 45), а во-вторых ограничивает свободу души и мысли в целом: «Что для взрослых – вериги, / Для шалуньи, как ты, для свободной души – волшебство» (ПС, 50).

Говоря в контексте антитезы о свободе души ребенка, Цветаева автоматически определяет душу взрослого как несвободную. Дети наделяются даром иного видения мира и иного знания о мире: «Мы старших за то презираем, / Что скучны и просты их дни…/ Мы знаем, мы много знаем / Того, что не знают они!» (ПС, 12), «Мы обе – феи, но большие (странно!) / Двух диких девочек лишь видят в нас. / Что ясно нам – для них совсем туманно» (ПС, 17). Именно поэтому взросление воспринимается как трагедия («О, для чего я выросла большая? / Спасенья нет!» (ПС, 50)). Мир детства видится не только как пора беспечности и беззаботности, но и как мир, обладающий высшими ценностями и хранящий лучшие человеческие качества: «О золотые времена, / Где взор смелей и сердце чище!» («Книги в красном переплете». ПС, 18).

Вступление во взрослую жизнь означает для лирической героини Цветаевой переход из идеального мира в мир действительный и утрату способности видеть невидимое. Иными словами, это вхождение в реальность, которой она не приемлет уже в самых ранних своих стихотворениях. Категорическое отрицание действительного мира ярко выражено в стихотворении «Молитва» (1909), в котором героиня, понимая, что пришла пора взросления, обращается к Богу с просьбой о смерти: «О, дай мне умереть, покуда / Вся жизнь как книга для меня» (ПС, 9). (Опять же заметим, что жизнь не случайно здесь сравнивается с книгой). Детство в картине художественного мира М. Цветаевой это гораздо больше, чем просто определенный отрезок жизненного цикла. Можно утверждать, что это сама по себе целая жизнь, вслед за которой начинается другая, совершенно новая, иная и, даже можно сказать, худшая. Тоска по детству звучит во многих стихотворениях:

Широкий мир твой взгляд зажег,

Но счастье даст тебе ль?

Зачем переросла, дружок,

Свою ты колыбель?

(«Подрастающей», ПС, 50)

Стремлением вернуться в мир детства наполнен цикл стихотворений «Ока»: «Детство верни нам, верни / Все разноцветные бусы» (ПС, 60), «Раннее детство верни мне / И березки на тихом лугу» (ПС, 61), «Старый сад шумит за старым домом… / Почему не маленькие мы?» (ПС, 61)

В то же время в некоторых ранних стихотворениях уже присутствует тема одиночества, вызванного упоминаемым выше разрывом в сознании лирической героини, которая, противопоставляя себя действительности, находится между двумя мирами: с одной стороны ее собственный, иллюзорный мир, а с другой – мир действительный, который она не принимает, но в то же время и рвется в него, будучи не в силах выдержать одиночества.

В это связи показательным можно назвать стихотворение «Волшебник» 1912 года. В сюжете стихотворения лежит встреча лирической героини с внезапно появившимся перед ней старым волшебником, к которому она обращается со словами: «Я устала от книг! Разве сердце от слов напечатанных бьется?» (ПС, 50) и далее: «Уничтожь мои книги! Я веселья не вижу ни в чем…», «Увези меня к морю! Посильней обними и покрепче укутай плащом!» В ответ на ее слова волшебник молчит и только грустно кивает. Здесь мы видим, как реальный пространственный образ (комната героини, где она находится) вступает во взаимодействие и сливается с образом потустороннего пространства (волшебник, который появляется из воображаемого героиней мира). Героиня как будто стремится вырваться из своего иллюзорного мира, но все ее старания тщетны, поскольку ощущение реальности для нее утеряно, и даже с просьбой уничтожить ее книги и увезти ее к морю она обращается не к какому-либо реально существующему человеку, а к выдуманному ей самой волшебнику. Исходя из этого, можно утверждать, что для лирической героини Цветаевой в начальный период ее творчества характерно ярко-выраженное «углубление в себя», погружение в свое собственное внутреннее пространство, в свое сознание.

Подобный мотив присутствует и в стихотворении «Еще молитва» (1910), в котором находим следующие слова, обращенные к Богу в молитве: «Дай понять мне, Христос, что не все только тени, / Дай не тень мне обнять, наконец!» (ПС, 35). Лирическая героиня понимает невозможность дальнейшего пребывания в «царстве теней» («Можно тени любить, но живут ли тенями / Восемнадцати лет на земле?»), но и жизнь среди настоящих людей представляется ей невыносимой, и в конце концов, ее молитва заканчивается, полностью противоположными началу стихотворения строками: «Дай мне душу, Спаситель, отдать – только тени / В тихом царстве любимых теней». Мы видим, что для разрешения конфликта лирической героини с миром (точнее, ее пребывания на границе двух миров) есть только два выхода: либо полностью избавиться от окружающих ее «теней», либо полностью погрузиться в «мир теней» и слиться с ними в единое целое.

Стоит отметить, что последние цитируемые нами строки завершают первый цветаевский сборник «Вечерний альбом» и определяют основную тему третьего раздела сборника.

Напомним, что сборник «Вечерний альбом» разделен на три раздела под заглавиями «Детство», «Любовь» и «Только тени». В статье «Композиция «Вечернего альбома» Цветаевой» исследователь Р.С.Войтехович отмечает, что разделы сборника не случайно расположены в подобной последовательности, так как в самой поэтике заглавий содержится некое метатекстовое послание: «Суть этого послания, по-видимому, в том, что после «Детства» и «Любови» автору остались «Только тени».²¹

Ниже в той же статье отмечается, что заглавия разделов первой цветаевской книги образуют собой определенную логическую временную цепочку, в которой «Детство» обозначает начало жизни, любовь — ее кульминацию, а «Только тени» - вынужденный переход в неприемлемый для лирической героини новый жизненный цикл (взросление), в котором она изначально чувствует себя чужой и в котором она обречена тосковать по «теням» прошлого.

Вторая книга Цветаевой «Волшебный фонарь», вышедшая спустя два года после «Вечернего альбома», во многом продолжает основные темы и мотивы первого сборника. В нем также звучат мотивы воспоминаний о детстве и тоски по детству как по некому совершенному и неповторимому периоду жизни. Некоторые стихотворения этого сборника мы также цитировали выше («В пятнадцать лет», «Волшебник», «За книгами»).

В обоих сборниках прослеживается двойственная концепция восприятия мира, которую Цветаева в той или иной форме сохранит на протяжении всего своего творчества.

2. 
   <предыдущая страница | следующая страница>