Особенность поэтического мира

Как уже было отмечено в первом разделе данной работы, для раннего творчества Цветаевой характерна ярко-выраженная идеализация детства. С возрастом и течением времени Цветаева все так же сохраняет подобный взгляд на временной жизненный цикл. Вот что пишет Е. В. Сомова в уже цитируемой ранее статье «Фабула становления (поэт и время)»:

«Среди этапов человеческой жизни детство – наиважнейший в плане духовного формирования, которое, как считает Цветаева, завершается годам к семи. Лейтмотив ее автобиографической прозы о детстве: и если я потом, всю жизнь…, то это потому, что тогда, в детстве… Так она говорит о самых существенных в своем мировоззрении вещах. Ребенок и Поэт органически близки – это Цветаевой отмечает неоднократно – воображением, чутьем на глубинное, тайное, главное, безответственностью во всем, кроме игры, тем, что в «чудо… попадают как домой» (V, 498). «…все мы в долгу перед собственным детством… Детство – вечный вдохновляющий источник лирика, возвращение поэта назад, к своим райским истокам. Рай – ибо ты принадлежишь ему. Рай – ибо он распался навсегда» (V, 423).³¹

Мысль о духовной близости и схожести ребенка и поэта Цветаева берет за основу в своих стихотворениях борисоглебского периода. Мы говорили о концепции романтического двоемирия в раннем творчестве М. Цветаевой, в котором в качестве идеального мира выступал мир детства. В стихотворениях борисоглебского периода сохраняется та же концепция, но вместо мира детства особым, никому недоступным миром для лирической героини становится поэтический мир. Как когда-то воображение ребенка обладало способностью преображения действительного мира в мир идеальный, так теперь той же возможностью обладает воображение и сознание поэта. При этом идеализация детства также сохраняется. Как отметила Е. В. Сомова, ребенок и поэт в понимании Цветаевой органически близки, поскольку оба они живу в мире своего воображения. Так в своих стихотворениях, обращенных к другим поэтам, Цветаева часто проводит подобную параллель, например, в известном стихотворении, посвященном О. Мандельштаму: «В тебе божественного мальчика, / - Десятилетнего я чту» (ПС, 94) или в стихах к Блоку: «Так, узником с собой наедине / (Или ребенок говорит во сне?)»³², «О, кто мне расскажет, / В какой колыбели лежишь?» (МЦСI, 72).

Себя лирическая героиня Цветаевой тоже нередко сравнивает с ребенком: «Зачем тебе, зачем / Моя душа спартанского ребенка?» (ПС, 88). Иногда это сравнение включает в себя еще и образ школьника, ученика:

Быть мальчиком твоим светлоголовым,

- О, через все века! –

За пыльным пурпуром твоим брести в суровом

Плаще ученика.

(ПС, 352)

Прямое сравнение поэта с ребенком (школьником) Цветаева приводит в стихотворении 1923 года, вошедшем в триптих «Поэт»: «Он тот, кто смешивает карты, / Обманывает вес и счет, / Он тот, кто спрашивает³³ с парты…» (ПС, 458). Цветаева не случайно выделяет курсивом слово «спрашивает». Тем самым она обозначает то общее, что связывает поэта с ребенком — оба они чувствуют необходимость задавать вопросы и пытаются найти ответы. Особенность поэтического мира, нахождение поэта в некоем инобытии, Цветаева также подчеркивает в другом стихотворении из цикла «Стихи к Блоку»: «Было так ясно на лике его: / Царство мое не от мира сего» (МЦСI, 70).

В этой связи самым показательным является стихотворение 1919 года «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак» (ПС, 252). В данном стихотворении можно заметить сходство с ранними стихотворениями Цветаевой, в которых она описывает мир детства. Так, например, можно провести параллель в сравнении чердака с дворцом в «Чердачном дворце» и сарая с замком в «Бежит тропинка с бугорка» (ПС, 61): «Где были шпагами лопаты / И замком царственный сарай». Можно привести и другие примеры преображения действительной реальности в фантастическую из ранних цветаевских стихотворений: «Диван-корабль в озерах сна / Помчал нас к сказке Андерсена» (ПС, 13), «Отец – волшебник был, седой и злой» (ПС, 54). И затем строки из «Чердачного дворца», в которых паутина сравнивается с фламандскими кружевами: «Теперь полюбуйтесь, воссев на сундук, / Какую мне Фландрию вывел паук» (ПС, 252).

Если раньше лирическая героиня Цветаевой воспринимала окружающий мир сквозь призму детского сознания, что служило для нее своеобразным средством преображения действительного мира в мир вымышленный, волшебный, то теперь ту же функцию выполняет уже не сознание ребенка, но сознание поэта, который в равной степени с детьми также наделен особым видением мира. При этом действительный окружающий мир с его земными временем и пространством, с происходящими в нем событиями, теряет значимость по сравнению с тем высшим миром, в котором всегда обитает сознание поэта.

Вот как Цветаева описывает свой быт в 1919 году в дневниковых записях: «Живу с Алей и Ириной (Але 6 лет, Ирине 2 года и 7 месяцев) в Борисоглебском переулке, против двух деревьев, в чердачной комнате, бывшей Сережиной. Муки нет, хлеба нет, под письменным столом фунтов 12 картофеля, остаток от пуда, одолженного соседями – весь запас!..» (ПС, 288), «Мой день: встаю – верхнее окно еле сереет – холод – лужи – пыль от пилы – ведра – кувшины – тряпки – везде детские платья и рубашки. Пилю. Топлю. Мою в ледяной воде картошку, которую варю в самоваре», «Хожу и сплю в одном и том же коричневом, однажды безумно-севшем, бумазейном платье, шитом весной 17-го года за глаза, в Александрове» (ПС, 289). Приведенные записи из дневника Цветаевой показывают, что стихотворения «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак» в большой степени является автобиографическим (в финале стихотворения названа точная дата – девятнадцатый год), в нем описана та же нищета и тяжелые жилищные условия, однако, при этом показан и контраст действительного мира с миром потусторонним, поэтическим:

Чердачный дворец мой, дворцовый чердак!

Взойдите. Гора рукописных бумаг…

Так. – Руку! – Держите направо, –

Здесь лужа от крыши дырявой.

Как и в некоторых своих предыдущих стихотворениях Цветаева использует символизацию конкретного пространственного образа для выражения внутреннего пространства лирической героини, и таким образом старый чердак с дырявой крышей предстает перед ней и ее гостем (в роль которого Цветаева вводит читателя) в качестве некого волшебного дворца, в котором имеет место быть иная действительность:

Вам дети мои – два чердачных царька,

С веселою музой моею, - пока

Вам призрачный ужин согрею, -

Покажут мою эмпирею.

Такие образы как «веселая муза», «гора рукописных бумаг», указывают на то, что гость находится уже не на старом чердаке, но в жилище поэта, и именно благодаря поэтическому воображению лирической героини картина начинает меняться. См. запись в дневнике: «…я – у которой все в доме, кроме души, замерзло, и ничего в доме, кроме книг³⁴, не уцелело…» (ПС, 288). Именно поэтический дар (книги, «гора рукописных бумаг») ведут лирическую героиню из мира действительного в мир воображения, а оттуда и на третий уровень – в мир высший, божественный («Покажут мою эмпирею»). Цветаева открыто пишет о близости поэта к Богу, к высшим силам:

Ну-с, перечень наших дворцовых чудес:

Здесь нас посещают и ангел, и бес,

И тот, кто обоих повыше.

Недолго ведь с неба – на крышу!

Далее в стихотворении звучит уже озвученная нами ранее мысль, что пространство художественного поэтического мира Цветаева ставит выше действительного, окружающего. Приведем последние три строфы стихотворения полностью:

- А что с Вами будет, как выйдут дрова?

- Дрова? Но на то у поэта слова

Всегда – огневые – в запасе!

Нам нынешний мир не опасен…

От века поэтовы корки черствы,

И дела нам нету до красной Москвы!

Глядите: от края – до края –

Вот наша Москва – голубая!

А если уж слишком поэта доймет

Московский, чумной, девятнадцатый год, -

Что ж, - мы проживем и без хлеба!

Недолго ведь с крыши – на небо.

Действительный мир и происходящие в нем события («красная Москва»), какими бы они ни были страшными, не представляют для лирической героини ни опасности, ни даже сколь какого-нибудь интереса, поскольку сама она находится в «Москве голубой», своем собственном лирическом пространстве.

Стихотворение примечательно тем, что в нем читателю открывается полная цветаевская концепция видения мира. Здесь присутствуют как топографические, так и психологические, и метафизические пространственно-временные образы.

Цветаева создает трехуровневую вертикальную пространственную модель мира, в которой первый уровень – это действительный окружающий мир («чердак», «лужа от крыши дырявой», «призрачный ужин» (т.е. его отсутствие)), второй – внутреннее сознание поэта, воображение которого создает свою картину мира, контрастирующую с миром действительным (паутина – «Фландрия» (фламандское кружево), дети – «два чердачных царька», «красная Москва» противопоставляется «Москве голубой»), и третий – близкий поэтическому миру мир высший, потусторонний, божественный («эмпирея», «близость неба и Бога). Структура стихотворения строится в направлении снизу вверх: сначала лирическая героиня и ее гость (а вместе с ними и читатель) оказываются на чердаке, буквально на глазах превращающемся во дворец (т.е. попадают с первого уровня на второй), откуда открывается выход на третий уровень («Недолго ведь с крыши на – на небо»).

Таким образом, формируется схема: 1) земля (реальная жизнь, нищета, голод); 2) чердак (поэтический мир поэта с присущими ему чудесами и обитателями из потустороннего пространства, такими как веселая муза, ангел и бес; 3) небо (высшая сфера, доступ в которую открывается поэту). Конкретное календарное земное время (девятнадцатый год) при данной пространственной модели мира совершенно утрачивает свою значимость. Ему противостоит иное время или же вечность, которая для поэта является определяющей временной величиной ( «С крыши – на небо», т.е. в вечность, в бессмертие).

Обратимся к статье С. Ю. Лавровой «Концепт «дом» в модели мира М. Цветаевой», с которой она выступила на шестой цветаевской международной конференции в Москве в 1998 году. Проанализировав стихотворение «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак», исследовательница делает вывод:

«Каждое написанное стихотворение – констатация роста поэта. В стихотворении «Чердачный дворец мой…» сформулированы некоторые цветаевские постулаты. Поэтические формулы «Недолго ведь с неба – на крышу!», «Недолго ведь с крыши – на небо» выявляют соотношение между Богом и Поэтом в цветаевской модели мира. Раз Бог дал поэту дар, следовательно, он может вступить с ним и в диалог. Формула «От века поэтовы корки черствы» подчеркивает положение поэта «в мире земном». На «небе» можно обойтись и «без хлеба».³⁵ Поэтический мир таким образом становится в восприятии Цветаевой средним звеном между земной и небесной сферами.

В других стихотворениях мы также видим, что сохраняется концепция двоемирия, по которой поэт противопоставляется всему остальному миру, чуждому его поэтическому сознанию:

Мое убежище от диких орд,

Мой щит и панцирь, мой последний форт

От злобы добрых и от злобы злых –

Ты – в самых ребрах мне засевший стих!

(ПС, 140)

А в следующий раз – глухонемая

Приду на свет, где всем свой стих дарю, свой слух дарю.

Ведь все равно – что говорят – не понимаю.

Ведь все равно – кто разберет? – что говорю.

(ПС, 296)

Под свист глупца и мещанина смех, -

Одна за всех – из всех – противу всех…

(ПС, 352)

Завершая исследование роли поэтического сознания в художественно картине мира М. Цветаевой, можно сделать вывод, что и в период более зрелого творчества (вслед за юношескими стихами) она сохраняет тенденцию к разделению мира на мир действительный, реальный и мир идеальный, потусторонний. Между двумя этими мирами находится промежуточный мир, доступный лишь определенной группе лиц (детям, поэтам). Благодаря особому воображению, присущему поэтам, они обретают способность расширять замкнутое земное пространство, переходить из одного пространства в другое, получают доступ из видимой действительности в действительность невидимую.

2. 
   <предыдущая страница | следующая страница>