Историческое время
Пожалуй, можно смело утверждать, что именно в борисоглебский период цветаевского творчества появляется наибольшее количество стихотворений, так или иначе связанных с топографическим хронотопом, который, как было отмечено выше, связан с узнаваемостью конкретного исторического времени и места действия, а также разворачивающихся событий. Это, бесспорно, обусловлено тем, что в это время Цветаева становится свидетельницей крупных исторических событий, происходящих в России в середине и конце 10-х годов XX века: Первой мировой войны, Октябрьской революции и последующей за ней Гражданской войны.
В стихотворениях Цветаевой все чаще начинают появляться конкретные пространственно-временные образы. Первые логически связаны с реальными датами описываемых исторических событий, вторые – с конкретными местами действия (Россия, Москва, Дон и др.). Называются точные календарные даты: «Девятнадцатый год, ты забыл, что я женщина»,36 «Московский, чумной, девятнадцатый год…» (ПС, 252), «Как в семнадцатом-то / Праведница в белом, / Усмехаючись, стояла / Под обстрелом», «Как в осьмнадцатом-то / - А? – следочком ржавым / Все сынов своих искала / По заставам» (ПС, 374).
Рассмотрим подробнее, как раскрывается образ исторического времени в поэзии данного периода.
Чаще всего, описывая происходящие события того времени, Цветаева прибегает к сравнению своей эпохи с другой исторической эпохой и событиями прошлого, вызывающими у нее ассоциации с современностью: «Повеяло Бонапартом / В моей стране» (ПС, 120), «Я стала Голосом и Гневом, / Я стала Орлеанской девой» (ПС, 143).
Обратимся к статье И. Д. Шевеленко «Революция в творчестве Цветаевой»:
«В отличие от многих своих современников Цветаева ни до, ни после революции не связывала с ней никаких мистических или политических надежд. Ни пророчество о гибели «старого мира», ни предвосхищений царства «нового человека» в ее предреволюционной поэзии не найти, как не найти реставраторских упований в поэзии послереволюционной. В фокусе ее осмысления революции с самого начала оказывается не политический, но культурно-психологический ее аспект – тема гибели в огне революции системы ценностей, определявшей целую эпоху». 37
Подтверждение этих слов можно найти во многих стихотворениях Цветаевой. Революцию она воспринимает, прежде всего, как некую разрушительную силу, вносящую хаос в привычный старый мир, переворачивающую его вверх дном:
Старопрежнее, на свалку!
Нынче, здравствуй!
(ПС, 374)
Кровных коней запрягайте в дровни!
Графские вина пейте из луж!
Единодержцы штыков и душ!
Распродавайте – на вес – часовни…
(ПС, 132)
Коли в землю солдаты всадили – штык,
Коли красною тряпкой затмили – Лик,
Коли Бог под ударами глух и нем,
Коль на Пасху народ не пустили в Кремль –
Надо бражникам старым засесть за холст,
Рыбам – петь, бабам – умствовать, птицам ползть…
(ПС, 134)
Аналог подобного крушения целой эпохи Цветаева видит в Великой французской революции, с которой чаще всего и проводится параллель. При этом себя саму лирическая героиня нередко отождествляет с историческими персонажами тех событий. Так в диптихе «Андрей Шенье» 1918 года в первом стихотворении героиня противопоставляет свою судьбу судьбе французского поэта, казненного на гильотине («Андрей Шенье взошел на эшафот, / А я живу – и это страшный грех» (ПС, 133)), а во втором примеряет на себя образ Марии-Антуанетты («Мечется в страшной мечте / Черная Консьержерия»38, «Руки роняют тетрадь, / Щупают тонкую шею» (ПС, 133)).
Анализируя второе стихотворение из цикла «Плащ», в котором появляются различные исторические лица XVIII века (Лафаейт, Руссо, Калиостро) и в котором звучат слова « – Век, коронованный Голгофой! – », И. Шевеленко пишет:
«Отбор примет, которые сближают «коронованный Голгофой» век с 1910-ми годами российской истории, мало, однако, схож у Цветаевой с тем, что можно встретить в это время у ее современников. Соположения политических историй двух революций или их идеологической проблематики – соположения, при помощи которых, как тогда казалось, можно было нащупать путеводную нить в настоящем, Цветаеву не увлекают. Ее занимает, скорее, неуловимость и невнятность грозных предвестий грядущего, заключенных в веке Просвещения, как в веке Модернизма, легкомыслие того и другого века, сквозящее в самом их глубокомыслии и вольнодумстве».39 И ниже читаем:
«Таким образом, собственную судьбу Цветаева склонна уподоблять судьбам героев-авантюристов XVII века. Знаменитые «герои великосветских авантюр» (I, 388) и метафоры, которые с ними восходят в произведения Цветаевой, воплощают ее версию происходящей исторической трагедии. Это трагедия уничтожения историей определенных человеческих типов, людей того культурно-психологического склада, который определил целую эпоху, будь то Просвещения или Модернизм».40
Уподобляя себя героям XVII века, Цветаева относит себя и свое окружение к тому самому уничтожаемому типу людей, противопоставляя понятие «мы» революционным силам: «Нас под рогожку за слово: царь!», «Распродавая нас всех на мясо…» (ПС, 132), «Вольное, высокое веселье / Нас – что были, нас – которых нет!» (ПС, 294). Параллель с Великой французской революцией Цветаева проводит и в стихотворении «Белая гвардия, путь твой высок», включенное в триптих «Дон» 1918 года, в котором рядом с Доном упоминается река Вандея на западе Франции. Именно в департаменте Вандея в 1793 году поднялось вооруженное контрреволюционное восстание. Цветаева проводит аналогию между контрреволюционными силами Франции и России: «Старого мира – последний сон: / Молодость – Доблесть – Вандея – Дон» (ПС, 132).
Помимо аналогии с французской революцией в описании Октябрьской революции и Гражданской войны, встречаются также ссылки и на другие исторические события. Цветаева не столько стремится найти историческое сходство между теми или иными событиями, сколько пытается с помощью исторических аллюзий выразить свои собственные чувства, эмоции, свой взгляд на происходящее. Например, в одном из стихотворений звучит призыв к милости над побежденным Стенькой Разиным, образ которого (как образ бунтовщика и мятежника) символизирует собой революционные массы («Разин! Разин! Сказ твой сказан! / Красный зверь смирен и связан» (ПС, 45)):
Царь и Бог! Простите малым –
Слабым – глупым – грешным – шалым,
В страшную воронку втянутым,
Обольщенным и обманутым, -
Царь и Бог! Жестокой казнию
Не казните Стеньку Разина!
(ПС, 145)
Стихотворение входит в цикл «Лебединый стан» и датировано 10 ноября 1918 года, когда Цветаева, очевидно, еще хранила надежду на подавление революционного движения.
В «Плаче Ярославны», предпоследнем стихотворении цикла, написанном 5 января 1921 года, Цветаева уподобляет в свою очередь белое движение походу князя Игоря на половцев, опять же не столько для выявления связи между двумя этими событиями, сколько для выражения собственных чувств через образ Ярославны (аллюзия на «Слово о полку Игореве»), оплакивающей гибель мужа (т.е. в данном контексте – всего ее мира). Отметим также, что оба эти события связывает одно и то же место действие – Дон: «Знаешь конец? Там, где Дон и Донец – плещут, / Пал меж знамен Игорь на сон – вечный».41 Подобно тому, как Стенька Разин в цитируемом выше стихотворении олицетворяет собой революционные силы, бунт, восстание, мятеж, так и образ князя Игоря в «Плаче Ярославны» вбирает в себя образы белогвардейцев, всего белого движения в целом. Смерть князя Игоря не оставляет Ярославне (которая в нашем представлении символизирует здесь старую Россию) иного выхода, кроме смерти: «Дерном-глиной заткните рот / Алый мой нонче ж. / Кончен Белый поход».
В стихотворении «Петру» 1920 года мы слышим обращение к Петру I. Связывая свою историческую эпоху с петровской, Цветаева бросает царю обвинения в том, во что вылилась революция 1917 года в России, возлагает на него вину за пролитую кровь: «Родоначальник – ты – Советов, / Ревнитель Ассамблей!», «Державного однофамильца / Кровь на тебе, бунтарь!» (ПС, 308). Образ Петра здесь также перекликается с революцией и символизирует смену эпох, насильственные преобразования, которыми было ознаменовано его правление, уничтожение старого привычного мира, устоявшихся традиций, уникальной культуры. Старый мир противопоставляется новому, Русь – Российской империи, Российская империя в свою очередь – наступающей стране Советов. В конце стихотворения звучит призыв к защите старого мира, который олицетворяет собой еще один исторический персонаж – царевна Софья:
Но нет! Конец твоим затеям!
У брата – есть сестра…
- На Интернацьонал – за терем!
За Софью – на Петра!
(ПС, 309)
Здесь же звучит мотив Гражданской войны, отсылающий читателя к Стрелецкому бунту 1698 года. Образы Петра и царевны Софьи встречаются и в других стихотворениях: «Не зарева рыщут, не вихрь встает, / Не радуга пышет с небес, - то Петр / Птенцам производит смотр» (ПС, 134), « - Так, нахлобучив кулаком скуфью \ Не плакала – Царевна Софья!» (ПС, 348).
Можно найти еще множество подобных примеров соединения двух эпох в описании Цветаевой своего исторического времени. Обращаясь к прошлому, Цветаева находит в нем параллели с настоящим, тем самым стремясь как можно более полно охватить и осознать историческую ситуацию в России, отыскать ее причины в прошлом, дать свою характеристику двум противопоставляемым силам и, наконец, представить читателю собственную точку зрения на происходящие события.
<предыдущая страница | следующая страница>